В нашем доме жил очень колоритный персонаж — дядя Миша. Собственно, он был не Миша, а Мойше (фамилию не помнит уже никто) и был он музыкантом. Скрипачом.

Особо надо отметить, что жил он, в отличае от всех соседей в собственной отдельной квартире под самой крышей и окна его выходили на плоский ее кусок прямоугольной формы, застеленный толем, который страшно нагревался и специфически пах в жаркую летнюю погоду.

Само собой, такое барское обладание отдельной квартирой с отдельным туалетом, ванной и особенно тааааким роскошным балконом не мог не вызывать зависть у всех жителей и нашего дома и дома напротив. Поначалу его пытались травить — обзывали при встрече на лестнице или во дворе, писали гадости на двери, но он по еврейски стоически все сносил. Правда, это не продолжалось долго и скоро дядя Миша был взят под защиту всеми: местными блатными, нашими воинственными бабками и даже дворником-азербайджанцем (страшным антисемитом).

Причина была в том, что он совершенно волшебно играл — не пиликал, не выдавал форте-массимо, а именно тихо, нежно и как то очень успокаивающе играл после обеда (если болел и не ходил в филармонию, где служил) и вечером. Дети засыпали под его музыку как то особенно блаженно — мама рассказывала, что я просто быстро уплывал в сон.

Его роскошный шнобель (другого слова не подобрать — самый настоящий семитский носище с горбинкой), седые косматые брови и сгорбленную фигуру я помню довольно отчетливо, т.к. очень его любил, и всегда старался к нему забежать. Он ставил чай и очень радовался любой детворе.

Однажды его обворовали и в хлам разгромили его квартиру. Мне рассказали соседи, что он был потрясен, что кто-то злобно, жестоко и бессмысленно разломал все, до чего впопыхах мог дотянуться. Просто сидел на кушетке и плакал.

Блатные пытались найти гада и даже божились, что они де его точно найдут и все вернут, но, как-то не получилось у них и ворованное возвратить не удалось. Но всем домом люди пытались как-то помочь любимцу — несли стулья, чинили комод, тащили вазы и шторы.

Дядя Миша опять плакал — от того, что он, одинокий, без семьи (все погибли в войну) вдруг оказался нужным и дорогим, его жизнь оказалась не только в скрипке и в привычном пути на работу. Его, оказывается, любили — каждый по своему — иногда грубовато, иногда неумело, иногда и искренне и открыто, но любили.